Толпа осталась неподвижной, может быть, она пыталась думать.
Я привык один. Я люблю один. Я не хочу по-другому… Вот как это выглядит, если честно. Отвратительно выглядит, как и всякая правда цинично выглядит, себялюбиво, гнусненько. Честно.
Такие юные, такие серые, такие одинаковые… И глупые. И этой глупости сейчас не радуешься, не радуешься, что стал умнее, а только обжигающий стыд за себя тогдашнего, серого деловитого птенца, воображающего себя ярким, незаменимым, отборным.
А вдруг через пятнадцать лет окажется, что и нынешний я так же сер и несвободен, как и в детстве, и даже хуже, потому что теперь я считаю себя взрослым, достаточно много знающим и достаточно пережившим, чтобы иметь основания для самодовольства и для права судить.
До сих пор не понимаю, что она думала, когда я читал ей Бодлера?
Вы гнили в окопах, вы взрывались под танками, а кому от этого стало лучше?
Это что-то вроде демократических выборов: большинство всегда за сволочь…
То что наиболее естественно, то наименее приличествует человеку.
Ох, до какой степени мне плевать! Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтобы не могли запеленговать.
— Ты слишком любишь маринованные миноги. И одновременно – справедливость. — Правильно. Но, по-моему, это хорошо. — Это неплохо. Но если бы тебе пришлось выбирать, ты бы выбрал миноги, вот что плохо.
Естественное всегда примитивно. А человек — существо сложное, примитивное ему не идёт.
Скромность и только скромность, до самоунижения… И только правда, никогда не ври, по крайней мере — самому себе; но это ужасно: самоуничтожение, когда вокруг столько идиотов, развратников, корыстных лжецов, даже лучшие испещрены пятнами, как прокажённые…
